Читая «Лолиту» в Тегеране - Азар Нафиси
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нет, согласилась я, но не хочу и идти на сделки. А вы-то, как вы можете мне такое советовать? Взгляните на себя. А что со мной не так, спросил он? Вы сами разве не отказались преподавать, писать, заниматься любой деятельностью при этом режиме? Разве вы своими действиями не подаете пример, не призываете нас всех уйти в подполье? Нет, я такого не говорил, ответил он. Вы по-прежнему ошибаетесь, считая, что я показываю пример. Я ни для кого не образец. Меня, между прочим, можно назвать даже трусом. Я не вхож в их круги, но плачу за это высокую цену. Я – не проигравший и не победивший. Меня просто не существует. Понимаете, я прячусь не только от Исламской Республики, но и от самой жизни. А вам этого делать нельзя. Вы и не хотите этого делать.
Я попыталась развернуть ситуацию и напомнить, что для своих друзей и даже для врагов он стал примером. Он со мной не согласился. Нет, сказал он, я так популярен, потому что даю людям то, что они должны найти в себе. Вы нуждаетесь во мне не потому, что я приказываю вам, что делать, а потому что я озвучиваю и оправдываю вашу собственную позицию. Вот почему я вам нравлюсь: я – человек без свойств. Это моя суть. А чего же вы сами хотите, спросила я? Я давно уже ничего не хочу, ответил он, но я могу сделать так, чтобы вы занимались тем, чем хотите. Правда, платить все-таки придется, добавил он. Помните цитату Ницше про бездну? Невозможно не ощутить на себе ее взгляд. Я знаю, что вам хочется и съесть пирожок, и чтобы он остался цел; я знаю о вашем желании остаться невинной, сохранить в себе Алису в стране чудес.
Вы же любите преподавание, продолжил он. Все ваше общение, в том числе и со мной, – лишь сублимация преподавательской деятельности. Вам нравится преподавать, так почему бы не пойти работать? Работайте, радуйтесь, проходите со студентами своего любимого Хэммета и эту вашу Остин. Но речь не о моем удовольствии, гневно парировала я. Да что вы говорите, передразнил меня он; женщина, которая беспрестанно твердит о своей любви к Набокову и Хэммету, теперь говорит, что не нужно заниматься любимым делом? Вот это как раз аморально. Выходит, вы тоже стали одной из них, уже более серьезным тоном добавил он; вы впитали идею этой культуры, что все, что дарит удовольствие, – порочно и безнравственно. Думаете, сидя дома без дела, вы становитесь более нравственной? Если вы хотите, чтобы я сказал вам, что преподавание – ваш долг, вы пришли не по адресу. Не буду я этого говорить. Я скажу – учите, потому что вам это нравится: будете меньше пилить мужа и детей, станете добрее и счастливее, да и студентам будет интересно; глядишь чему-нибудь научатся.
В такси по пути домой он повернулся ко мне и нарушил повисшее между нами молчание. Серьезно, сказал он, возвращайтесь и преподавайте. Это же не навсегда. Если захочется, сможете уйти. Заключайте любые сделки, если те не идут наперекор вашим самым фундаментальным ценностям. И не переживайте о том, что мы, ваши коллеги, будем судачить за вашей спиной. Мы же все равно будем судачить, что бы вы ни сделали. Вернетесь – скажут, она продалась, не вернетесь – скажут, испугалась трудностей. И я сделала, как он сказал, и все говорили у меня за спиной, что им вздумается.
10
Меньше недели прошло с момента нашего экстренного совещания с волшебником, и мне домой позвонила госпожа Резван. Она хотела, чтобы я встретилась с завкафедрой, «приятным человеком». Вот увидите, все изменилось, твердила она. Они стали более либеральными и осознали ценность хороших научных кадров. Резван забыла упомянуть о том, что «они» хотели невозможного: чтобы хорошие научные кадры проповедовали свои идеалы, подчиняясь «их» требованиям. Впрочем, насчет завкафедрой она оказалась права. Он действительно был первоклассным лингвистом, выпускником одного из лучших американских университетов. Религиозный, но не слепой приверженец идеологии и не подхалим. В отличие от большинства университетских чиновников, его искренне интересовало качество образования.
После первой встречи с завкафедрой состоялась менее приятная встреча с набожным и куда более упертым деканом. После обычных любезностей тот сделал серьезную мину, словно заявляя – ну хватит уже о всякой ерунде вроде философии и литературы, пора переходить к делу. Для начала он выразил обеспокоенность моей «историей», особенно нежеланием носить хиджаб. Я сказала, что теперь ношение хиджаба – закон нашей страны, я не могу выйти на улицу с непокрытой головой и, следовательно, стану носить хиджаб. Но я не пойду на уступки в том, что касается программы моих занятий: буду преподавать, что считаю нужным и как считаю нужным. Он удивился, но решил уступить моим требованиям свободы, по крайней мере, на словах.
На протяжении всей нашей встречи, как и подобает истинному мусульманину, он не смотрел мне в глаза. Он сидел, опустив голову, как смущенный восемнадцатилетний парнишка. Разглядывал узор на ковре или стену напротив. Иногда возился со своей ручкой, внимательно ее разглядывал, что напомнило мне нашу последнюю встречу с Бахри. Я к тому времени начала хорошо разбираться в манерах поведения набожных мужчин. Все они избегали смотреть собеседнице в глаза, но делали это по-разному, тем самым выказывая свое отношение. Были те, кто уклонялся от взглядов агрессивно. Однажды высокопоставленный функционер одной организации, для которой я готовила отчет по просьбе коллеги, все полчаса, что я зачитывала свой отчет, многозначительно смотрел в другую сторону, а потом начал задавать вопросы и излагать свои комментарии, обращаясь к тому самому моему коллеге, который от стыда аж пропотел. Через некоторое время я решила отвечать, тоже обращаясь к своему коллеге, и притворилась, что чиновника в комнате нет, а потом сдуру отказалась от денег, которые мне заплатили за отчет.
Но этот декан отводил взгляд из истинной скромности и благочестия; не сказать, чтобы мне это нравилось, но и враждебности к нему я не испытывала. Если бы мы
